19. В чем причины столь парадоксального противоречия?

Мы можем обнаружить их при помощи комплексной оценки явлений в сфере культуры и нравственности, начиная с тех умонастроений, которые, доводя понятие субъективности до крайности и даже извращая его, признают обладателем прав только того, кто располагает полной или хотя бы зачаточной самостоятельностью и уже не находится в полной зависимости от других людей. Однако можно ли стоять на таких позициях и одновременно признавать человека существом, которым нельзя "распоряжаться"? Теория прав человека как раз основана на признании того, что человек, в отличие от животных и вещей, не может быть чьим-то имуществом. Здесь следует вспомнить также об определенном образе мыслей, склонном отождествлять личное достоинство со способностью к прямому общению с другими при помощи языка — опытно проверяемой. При таких условиях в мире, разумеется, не найдется места для того, кто — как, например, нерожденный ребенок или умирающий человек — является структурно слабым субъектом, кажется совершенно отданным на милость окружающих, полностью от них зависит и умеет общаться лишь на неслышимом языке глубинного симбиоза эмоций. Вот так фактором, формирующим решения и действия в области межчеловеческих отношений и социального общежития, становится сила. Но это прямо противоречит тому, к чему на протяжении истории стремилось правовое государство как община, где "право силы" заменяется "силой права".

В другой плоскости источником противоречий между официальными заявлениями о правах человека и их трагическим отрицанием на практике становится понятие свободы, в котором значение человеческой личности абсолютизируется, а ее соотношение с солидарностью, полным приятием другого человека и служением ближним перечеркивается. Хоть и правда, что в некоторых случаях зачатую или клонящуюся к концу жизнь ликвидируют под влиянием дурно понятого альтруизма или обычной человеческой жалости, но нельзя отрицать, что подобная культура смерти как таковая отражает совершенно индивидуалистическое понятие свободы и эта последняя в конце концов становится свободой "сильнейших", направленной против слабейших, обреченных на гибель.

Именно так можно истолковать ответ Каина на вопрос Божий: "Где Авель, брат твой? — Не знаю. Разве я сторож брату моему?" (Быт 4, 9). Да, каждый человек — "сторож брату своему", потому что Бог вверяет человека человеку. И как раз для этого Бог наделяет каждого человека свободой, в которой существенный аспект составляют отношения. Свобода — великий дар Творца, ибо предназначена служить личности и ее реализации, которая идет путем самопожертвования и раскрытия навстречу другому человеку. Абсолютизация же свободы в индивидуалистическом восприятии приводит к выхолащиванию ее изначального содержания и отмене ее глубочайшего призвания и достоинства.

Здесь нужно обратить внимание на еще более глубокий аспект: когда свобода перестает признавать и соблюдать конститутивную связь между нею, свободой, и истиной, она сама себя отрицает и устремляется к саморазрушению и уничтожению другого человека. Как только свобода, желая избавиться от всех традиций и авторитетов, отворачивается даже от элементарных, самых очевидных аксиом объективной и общепризнанной истины, лежащей в основе личной и общественной жизни, тут же и человек перестает принимать истину о добре и зле как единственную, нерушимую точку опоры своих решений и начинает руководствоваться лишь своими субъективными, изменчивыми мнениями или попросту эгоистическими интересами и прихотями.

20. Эта концепция свободы ведет к глубокой деформации общественной жизни. Если выдвижение на первый план своего "я" понимается в категориях абсолютной автономии, это неизменно приводит к отрицанию другого человека: он воспринимается как враг, от которого надо защищаться. А общество превращается во множество отдельных людей, живущих рядом, но не соединенных взаимными узами: каждый стремится осуществить свои цели независимо от других или прямо рвется к собственной выгоде за чужой счет. Однако тот факт, что и другие обладают подобными устремлениями, принуждает искать какие-то формы компромисса, если общество должно гарантировать каждому как можно больше свободы. Так исчезает всякая опора на общие ценности и общепризнанную абсолютную истину, и общественная жизнь впадает в опасность полного релятивизма. Тогда все становится предметом договора и переговоров, в том числе и первейшее из фундаментальных прав — право на жизнь.

Именно это и происходит сегодня на арене политики и государства: изначальное, неотторжимое право на жизнь становится предметом дебатов или прямо отрицается путем парламентского голосования либо волеизъявления части общества, пусть даже численно преобладающей. Это губительный результат неограниченного господства релятивизма: "право" перестает быть правом, поскольку уже не основано на мощном фундаменте нерушимого достоинства личности, а подчинено воле сильнейшего. Так демократия, предавая собственные принципы, по сути дела перерождается в тоталитарную систему. Государство уже не "общий дом", где все могут жить в согласии с фундаментальными принципами равенства, — оно преобразуется в тиранию, узурпирующую право распоряжаться жизнью слабых и беззащитных, нерожденных детей и стариков во имя общей пользы, которая в действительности лишь служит тем или иным групповым интересам.

Может создаться впечатление, будто все происходит с полным соблюдением правозаконности, по крайней мере когда законы, допускающие прерывание беременности или евтаназию, приняты голосованием в соответствии с так называемыми демократическими принципами. В действительности же мы имеем здесь дело лишь с трагической подделкой правозаконности, а демократический идеал — заслуживающий этого названия только тогда, когда признаёт и охраняет достоинство каждой личности, — предан в самой основе: "Можно ли говорить о достоинстве каждой личности, когда разрешается убивать самую слабую и самую невинную? Во имя какой справедливости людей подвергают самой неправедной дискриминации, признавая одних достойными защиты, а другим отказывая в этом достоинстве?"¹⁶ Появление таких ситуаций означает, что уже действуют механизмы, ведущие к исчезновению подлинно человеческого общежития и распаду самого государственного организма.

И требования узаконить право на прерывание беременности, детоубийство и евтаназию, и признание этого права в законодательном порядке равнозначны тому, что принимается извращенное, нигилистическое представление о человеческой свободе и признается его абсолютная власть над людьми, направленная против них. Но это означает смерть истинной свободы: "Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха" (Ин 8,34).

"...и от лица Твоего я скроюсь" (Быт 4,14): притупление восприятия Бога и человека

21. В поисках глубочайших корней борьбы между "культурой жизни" и "культурой смерти" мы не можем счесть вышеназванное извращение идеи свободы ее единственной причиной. Нужно дойти до корней той драмы, которую переживает современный человек: у него притупилось восприятие Бога и человека, что типично в социально-культурном контексте, где обмирщение господствует настолько, что его влияние проникает даже внутрь христианских общин и подвергает их испытанию. Тот, кто поддается этой атмосфере, легко может оказаться в заколдованном кругу, затягивающем, словно ужасный водоворот: переставая воспринимать Бога, мы перестаем воспринимать и человека, его достоинство и жизнь; с другой стороны, систематические нарушения нравственного закона, особенно в важнейшем деле уважения к человеческой жизни и ее достоинству, постепенно приводят к специфическому притуплению способности воспринимать животворное, спасительное присутствие Бога.

Здесь мы можем еще раз обратиться к истории убийства Авеля его братом. После того, как Бог наложил на Каина проклятие, тот обратился к Господу со следующими словами: "Наказание мое больше, нежели снести можно. Вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня" (Быт 4,13-14). Каин считает, что никогда не получит прощения Божьего за свой грех и что его неизбежное предназначение — "скрываться" от Бога. Каин способен сказать, что его наказание слишком велико, потому что сознаёт, что он стоит перед лицом Бога и Его праведным судом. Ибо по сути дела только человек, стоящий перед Господом, может признать свой грех и почувствовать всю его тяжесть. Это испытал Давид, который, сделав "зло в очах Господа" и выслушав осуждения от пророка Нафана (см. 2 Сам [2 Цар] 11-12), говорит: "...беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешил я, и лукавое пред очами Твоими сделал" (Пc 51/50,5-6).

22. Поэтому, когда исчезает восприятие Бога, то в опасности оказывается и искажается также восприятие человека, как лапидарно говорит об этом 2-й Ватиканский собор: "...тварь без Творца немыслима. (...) Более того, забвением Бога сама тварь погружается во мрак"¹⁷. Человек уже неспособен воспринимать себя самого как существо, "дивно отличающееся" от других земных тварей; он считает себя всего лишь одним из живых существ, организмом, который — в лучшем случае — достиг очень высокой степени развития. Замкнутый в узком кругу своей физической природы, он становится в некотором роде "вещью" и перестает понимать "трансцендентный" характер того, что он "существует как человек". Поэтому он больше не рассматривает жизнь как прекрасный дар Божий, вверенный его ответственности, чтобы он хранил этот дар с любовью и "поклонялся" ему как "священной действительности". Жизнь становится для него попросту "вещью", которую он считает исключительно своей собственностью, полностью подлежащей его власти и любым манипуляциям.

В результате перед лицом жизни, которая рождается, и жизни, которая умирает, человек уже не умеет вопросить себя о самом подлинном смысле своего существования и воистину свободно принять эти переломные моменты своего "бытия". Его интересует только "действие", и поэтому он стремится использовать любые достижения техники, чтобы планировать и контролировать рождение и смерть, простирая на них свою власть. Тот элементарный опыт, который должен быть "пережит", становится вещью, а человек претендует на право "владеть" им или его "отвергнуть".

Не удивляет, впрочем, и то, что, когда раз и навсегда исключено обращение к Богу, смысл всех вещей претерпевает глубокое искажение, а сама природа, перестав быть "mater", матерью, сводится к "материалу", которым можно манипулировать как угодно.

К этому приводит, по-видимому, своеобразный научно-технический рационализм, господствующий в современной культуре и отвергающий даже мысль о том, что существует истина о сотворении, которую следует признавать, или же замысел Божий относительно жизни, который нужно почитать. Это верно и тогда, когда страх перед последствиями такой "свободы без права" кое-кого приводит на противоположные позиции "права без свободы", примером чему служат идеологии, отвергающие допустимость какого бы то ни было вмешательства в природу во имя ее почти прямого "обожествления", тоже пренебрегающего ее зависимостью от замысла Творца.

В действительности же, живя так, "как если бы Бога не было", человек утрачивает не только тайну Бога, но и тайну мира и своего собственного существования.